- Подробности
-
Опубликовано: 27.07.2018 19:51
Быль
Алексей Сутурин, фото автора
Года три назад, летним днем, проходя мимо и уже в самом конце дальней улицы умирающего поселка с названием Торфопредприятие, потянуло меня поговорить со этой старушкой, кормящей своих кур. Были они за шатким и старым забором с почерневшими, кривыми досками. И все хозяйство было старым и полуразвалившемся. На четверть ушедшая в землю избушка с пристройками-сарайчиками, старая хозяйственная утварь по возрасту под стать самой старушке, дворовая, истоптанная земля без тропинок и дорожек со следами давнего дождя и засохшими отпечатками галош. Весь этот быт существует в пяти километрах от московской кольцевой автодороги. Да, конечно, не такая, уж, и редкость, но все-таки…
- Здравствуйте! Как вы поживаете? – спрашиваю ее.
- Слава Богу, поживаю, - не то чтобы неприветливо, но с некоторым напряжением отвечает она. – Ноги, вот, только сильно болят. А там дочка, - продолжила старушка, показывая на приятный дом напротив за высоким плотным забором, где она, по всему, живет под присмотром родных.
- А зовут-то вас как?
- Тетя Маша.
И так каждое лето, подойду, поздороваюсь, спрошу про ноги. Она ответит: «Хррреново», выделяя особенно и с натугой свою сонорную «р».
На днях пошел я в ту сторону с одной целью – подробно поговорить с тетей Машей о житье-бытье в поселке с типичным для середины прошлого века названием от советской промышленности. И вот, что сложилось из нашего разговора и коротких встреч.
1947 год. Деревенская девушка Маша приехала из Курской области в этот большой барачный поселок сезонницей, на летнюю вахту собирать и вывозить высушенный торф разрабатываемого яузского болота, что по южной границе подмосковного Калининграда, то есть нынешнего Королева. Был здесь когда-то, можно сказать, проездом «всесоюзный староста», и таким образом советская власть отметила его рядовое передвижение, совсем не похожее на трудные сезонные дороги русского колхозника.
Надо сказать, что сезонники, вахтовики уже пару столетий российской истории оставляли свои весомые следы на бескрайней родимой земле, по большей части в центральных областях страны, в разные исторические эпохи разными путями. Странно сказать – и родной, и чужой. Чужой - потому что дальней от родового гнезда, маленькой деревушки, где крепкими кандалами когда-то держала их барщина, а потом колхоз. С 1933 по 1974 год паспорта им были не положены, а получить справку от правления на выезд можно было, чаще всего, только по вахтовым делам. Да еще молодые парни с радостью уходили служить в ряды Советской Армии, чтобы по окончании срока службы, остаться на сверхсрочную либо завербоваться на великие стройки советского комсомола и коммунистической партии подальше от колхозного рабства. А девушки еще вербовались по лимиту на ткацкие, швейные и иные фабрики, где нормальный человек добровольно никогда бы работать не стал. И там в относительной мере самому распоряжаться своей судьбой.
Я видел этих девочек в середине 70-х на ткацкой фабрике «Пролетарская победа», когда работал корреспондентом мытищинской районной газеты «За коммунизм». Мне назначили писать о ткачихах, о социалистическом соревновании, в котором участвовали молодые женщины за достойную встречу очередного съезда КПСС.
К слову сказать, я воспитывался в семье с весьма коммунистическим представлением об окружающем мире – мой дед был красным комиссаром партизанского отряда и парторгом забайкальской коммуны «Равенство», а в незабвенном 37-м застрелился после того, как в НКВД его пытались заставить написать донос на своего боевого командира. Но память о коммуне осталась у моей мамы, и она говорила, что если бы не разница во времени, она бы сказала, что Чернышевский написал сон Веры Павловны, побывав у них, настолько там было все дружно и весело…
В общем, были в том времени и светлые минуты, и черные дни. Но кто-то жил, а кто-то выживал. Но там, на «Пролетарской победе» я увидел (и моя душа закровоточила!) очень конкретную жизнь фабричных девушек, оторванных от корней, у которых не было совместного хозяйства, дома и общих целей кроме построения коммунистического общества, и оплаты за изнурительный и опасный труд: представьте грохот станков по ушам и голове, а устанешь и руку в станок засунешь… Да, бывало это с ними.
Лишь в 1974 году советским колхозникам выдали паспорта, но справка от правления на свободу и какое-либо перемещение по стране все равно требовалась, без нее на работу в городе не принимали.
Тете Маше повезло. Или не знаю, как еще сказать. В поселке она вышла замуж, предприятие дало молодоженам бесплатное жилье. И так, похоже, все последующие годы, до сего дня она здесь.
- Тетя Маша, как же вам работалось?
- Как на каторге, - ровным голосом произносит она.
Я постарался представить себе этот труд по ее рассказу. Работник гонит тележку по периметру, и в нее (надо успеть!) кидают лопатами торф сотоварищи. Работа потогонная и строго учитываемая. Полные тележки загоняют по мосткам в вагонетки, которые после погрузки уходят дальше по узкоколейкам. Узкоколейных путей было на Торфопредприятии, наверное, несколько десятков километров, часть уходила в сторону станции Подлипки, а часть перегружалась на широкую колею в поселке. Здесь отбывали вахту сотни сезонных рабочих из колхозов Центральной России.
«Ноги болят, ноги болят!». Да, понятно, как-жива-то осталась?
Современным молодым парням и девушкам с гаджетами в руках понять это трудно, а порой и просто невозможно. Только где-то в конце 60-х годов прошлого века, а полнее – в 70-х – стало в социуме формироваться понимание того, что человек вправе сам отвечать за свою жизнь и выбор пути. Если, конечно, способен на это! А без понимания того времени, уж, совсем нельзя понять, как мы победили в Великой Отечественной войне и восстановили промышленность и города в послевоенные годы. Слово «надо!» сегодня не проходит, кто же будет напрягать свое молодое тело за две копейки.
Хорошо это или плохо, пусть каждый решает сам, но и забывать о тех людях и о том времени не по-человечески. Это были другие люди, которые с сожалением и с доброй завистью, а нередко и с раздражением смотрят на нас.
Да, я тогда только в школу пошел.
